Люди занялись искусством, когда перестали заниматься магией
– Как ты отбираешь рассказы в сборники? Что происходит, когда, читая присланный текст (а их наверняка море), говоришь себе: «Да, это он»?
– Поскольку я все же живой человек, текст может быть просто в моем вкусе. Есть такое слово: «нравится». Употреблять его, отвечая на такого рода вопросы, мягко говоря, непрофессионально, зато, в моем случае, честно, поэтому пусть будет. Бывает и так, что текст мне не нравится, потому что автор пишет не для меня, я – не его аудитория, мы дышим в разном ритме, и группа крови явно не совпадает у нас. Но при этом мне хватает, скажем так, теоретической подготовки, чтобы более-менее беспристрастно оценить текст и понять, что – да, существуют люди, для которых он будет хорошим, своевременным, интересным чтением. Это если не объективность в чистом виде, то шаг в правильном направлении.
Есть, впрочем, еще одно слово, более удачное, чем «нравится»: «цепляет». Обычно текст цепляет, когда задевает за больное или, напротив, гладит там, где приятно. Но бывает и так, что текст, вроде бы, задевает за больное, а потом, дочитав, вспоминаешь, что вот именно в этом месте не болело у тебя никогда. Или гладит там, где всегда было щекотно, а теперь вдруг приятно – с какого-то перепугу. Ну или просто глядишься в текст, как в зеркало, и только потом, задним числом, удивляешься: а ведь совсем не похоже. Или даже не удивляешься, потому что уже очень похоже. Прочитанный текст преобразил тебя, как изрядный кусок живой жизни, прожитой в поте лица, и вот именно это и есть та самая магия, ради которой имело смысл воровать мед поэзии, выдумывать письменность.
По большому счету, у меня есть нечто вроде идеологии. Описывается она смутной формулой: «непостижимое и неопределенное». На этом месте надо бы многозначительно умолкнуть, но ладно, попробую объяснить по-человечески, очень грубо и приблизительно, зато предельно понятно. Когда в мастерски написанном, а значит, убедительном тексте есть хотя бы бледный намек, на то, что жизнь – это немыслимое чудо, такому тексту надо помочь добраться до читателей. Подчеркиваю, помочь не автору – тексту. Когда я делаю сборники, меня интересуют только тексты. Судьбы их авторов если и занимают, то исключительно в свободное от работы время.
А если текст внятно декларирует, что чудес не бывает, пусть он будет трижды хорош, не мое дело заботиться о том, чтобы он нашел путь к своему читателю. Современный европейский человек и так достаточно затюкан жизнью и утомлен рутиной, он и без подсказки господ литераторов прекрасно знает, что Деда Мороза не существует. Рассказывать ему об этом еще раз – бессмысленная трата времени и сил. Ну и потом, как человек, лично знакомый с несколькими Дедами Морозами, я не имею права способствовать распространению столь чудовищной дезинформации.
– А как ты определяешь порядок рассказов в каждом сборнике?
– Сейчас мне придется сделать ряд душераздирающих признаний, после которых от моего авторитета камня на камне не останется. Оно и хорошо. Совершенно непонятно, зачем мне авторитет и, тем более, камни.
Во-первых, в некоторых случаях рассказы и сказки располагаются, страшно сказать, по алфавиту – я имею в виду алфавитный порядок фамилий и псевдонимов авторов. Случай – прекрасный составитель, мне у него еще учиться и учиться.
Еще проще было со сборником «78», где порядок рассказов определялся классическим порядком гадальных карт, а авторство – жребием.
Во всех прочих случаях составление сборников подобно составлению букета. Во мне не то чтобы совсем погиб, но не развился хороший флорист. Попадая на цветочный рынок, я сразу вижу, как можно было бы приставить вот ту веточку вот к этому цветку и что еще к ним нужно добавить, а что – убрать. Вечно подыскиваю повод подарить кому-нибудь цветы; в конечном итоге, делаю это просто так, без повода, потому что день рождения у человека, как правило, раз в году, близких людей, прямо скажем, не сотни – так что ж мне теперь, букетов не составлять?
Так вот, что касается составления букетов. Не сомневаюсь, что существуют определенные правила композиции, которые мне нет необходимости знать – настолько они очевидны. Потолок сверху, пол – внизу, в окне – небо, эту ветку надо сунуть вот сюда. Точно так же я вижу, что если поставить вот этот рассказ между этими двумя, получится очень хорошо и правильно, а в другое место его – ну никак нельзя. Мне это совершенно очевидно – и, кажется, больше никому. Конечно, если мы сядем и будем по пунктам разбирать всякий конкретный сборник, я смогу показать, что здесь намеренно загоняю читателя на самое дно депрессивного болота, только для того, чтобы потом создать иллюзию, будто он сам себя, за волосы, из него вытягивает, хотя вытягиваем мы его, конечно же, текстами. Я знаю, что когда-нибудь, на дне настоящего болота, этот опыт может пригодиться. Потому что человек существо обучаемое, и в то же время человек многое делает автоматически, не давая себе труда осмыслить происходящее, и от этого так много вреда, что не помешало бы научиться извлекать хоть какую-то пользу.
– Можно сказать, что ты занимаешься икебаной текста?
– «Икебана» – это часть иной, японской культуры, для которой я все же инородный элемент, круглоглазый, длинноносый гайцзин, или как там слово «чужак» по-японски произносится. Поэтому заявлять, будто я занимаюсь икебаной, было бы излишне самоуверенно. Я все же скромный восточноевропейский флорист-самоучка. А икебана – это недостижимый идеал. Ну, или – ладно, достижимый. То, к чему, возможно, я никогда не приду, но надо, черт побери, стараться.
– Как думаешь, почему издатели говорят, что рассказы не актуальны, не продаются, а огромное количество читателей любит именно рассказы?
– Я тоже этого не понимаю. Утверждение «рассказы неактуальны» тождественно утверждению «все блондинки дуры». С какой стати? Почему вдруг они дуры? Кто это проверял? Кто пытался, собрав всех блондинок, проживающих в данный момент на земном шаре, устроить им экзамен и сравнить результаты, скажем, с достижениями шатенок? Нет ответа.
С короткой прозой ровно то же самое – откуда-то появилось и прижилось в издательских головах мнение, будто массовый читатель хочет романов и больше ничего видеть не желает. Все бы ничего, но к реальному положению вещей это утверждение не имеет ни малейшего отношения.
Мы с издательством «Амфора» на слово никому не верим, а проверяем сомнительные теории на практике – выпускаем сборники коротких рассказов и сказок; последние два года – под маркой ФРАМ. Сборников вышло так много, что если я сейчас примусь их подсчитывать, непременно собьюсь. Кажется, все-таки пятнадцать. Это очень много. И, уверяю тебя, если бы сборники были не нужны читателям и не продавались, никто не позволил бы мне на протяжении нескольких лет разорять издательскую казну. Казалось бы, потребность читательской аудитории в короткой прозе и жизнеспособность такого рода сборников неоднократно доказаны на деле. Но это почему-то никого не впечатляет. Сборники выходят, продаются, допечатываются и снова продаются, а концепция «рассказы неактуальны» не меняется. Концепция отдельно, а живая жизнь отдельно. Все блондинки дуры, на этом месте следует смеяться.
Я думаю, издатели, по сей день уверенные, будто читателю не нужна короткая проза, просто очень устали. Это единственное разумное объяснение, которое приходит в голову. Если человек каждый день с утра приезжает на службу, занимается одним и тем же делом, переутомление неизбежно. Утрачивается гибкость мышления, способность сопоставлять факты и делать выводы. Человек начинает действовать автоматически, довольствуется злокачественными информационными образованиями – «считается», «общеизвестно», «есть мнение». Плюс одна из главных ловушек профессионализма: становясь профессионалом, человек в какой то момент начинает думать, будто он все уже узнал и понял – причем раз и навсегда. Ему не хочется менять концепцию, которая давным-давно стала ошибочной – даже ради собственной выгоды. Это, конечно, касается не только издательского дела. Общий принцип, который, к сожалению, действует во всем
– Мой друг, хирург по профессии, как-то рассказал мне, что у него есть цель, которую нужно достигать каждый день заново, и это придает смысл жизни. Чтобы у него под ножом ни один человек не погиб. Есть ли у тебя подобная цель?
– У нас с этим хирургом, надо думать, очень по-разному организовано сознание. Для меня такая постановка вопроса немыслима. Мне не нужна цель, как морковка перед носом, я хочу сказать, мне вообще не нужна морковка. Достаточно самого чувства голода, который грызет меня изнутри. А если я не испытываю голода, наличие морковки ничего не изменит, поскольку она не будет соблазнительной.
Меня преследует постоянное чувство голода, пустоты, которое следует заполнить. Причем не во мне. Некоторой пустоты в мире. Голоден мир, голодна реальность, а я ощущаю это как собственную проблему. Эмпатия называется.
– Представила морковку, и, знаешь, она ведь закрывает горизонт.
– Ну да. При этом можно было бы долго и убедительно говорить, что всякая «морковка» – иллюзия. По большому счету, так оно и есть. Тем не менее голод – не иллюзия. Пустота, которую нужно заполнить, вполне реальна. Поэтому не важно – иллюзия морковка или нет, важно, что голод, скажем так, достоверен.
Вообще, когда восточная философия ложится на рациональный европейский ум, из этого редко получается что-то путное. Мы понимаем далеко не все и, мягко говоря, не совсем правильно. В частности, говорить, что все иллюзия, рассуждать о майе имеет смысл только в том случае, когда человек настолько контролирует свое сознание, что действительно может отключить ощущения и не страдать от них. А пока мы настолько несовершенны, что страдаем не только от боли, голода и пустоты, но и, смешно сказать, неразделенной любви, разговоры о том, что мир это иллюзия – просто разговоры, которые ничего не меняют. Все бы ничего, но человек по природе своей – самодовольная скотина, и в большинстве случаев, когда он умеет складно говорить, ему кажется, что этого достаточно. Ничего подобного. Разговоры обретают силу и смысл только тогда, когда они являются приложением к действию. Как правило, необязательным приложением.
Я, так уж получилось, хороший рассказчик, прирожденный болтун. Зная по собственному опыту, насколько легко это дается, я не преувеличиваю силу слова. Всегда отдаю себе отчет, что слова – это просто слова. Пока они не становятся необязательной иллюстрацией к моим делам, они ничего не стоят.
– А текст?
– В идеале, текст – это и есть дело. Чем, собственно, и отличается от прочей писанины.
В некотором смысле, текст – весомый вклад в уже существующую реальность или даже в создание новой. К сожалению, у нас нет прибора, измеряющего степень воздействия текста на реальность, поэтому в таком деле, как оценка текста, всегда приходится полагаться на сугубо субъективные ощущения и наблюдения. И спорить о вкусах – это все-таки довольно сомнительное занятие. Вкус человека – один из инструментов, необходимых для построения собственной реальности – не только внутреннего, но и ближнего внешнего мира, и я предпочитаю забивать своим молотком гвозди, а не рассуждать о его преимуществах перед чужими плоскогубцами.
Я думаю, дело было так. Люди занялись искусством, когда перестали заниматься магией. Когда шаман бьет в бубен, но при этом не уходит в Нижний мир ловить духов, он становится музыкантом. Когда шаман читает заклинание, и оно не исцеляет слушателей, он становится литератором. Когда шаман рисует быка, пронзенного стрелой, и это не приводит к гибели настоящего животного, он становится художником.
Словом, деятельность, которую принято нынче называть «творчеством» – этакая ущербная магия, неспособная изменить мир. Все, что может сделать художник, вынужденный работать в столь прискорбных условиях, – это постараться так вложиться в свою работу, чтобы она обрела хоть малую часть былой силы. Художественный жест должен снова стать магическим, вот в чем хитрость. Иначе вся эта наша возня не имеет смысла.
По большому счету, для меня недостаточно, чтобы текст убеждал читателя в существовании Деда Мороза и возможности его встретить. Мне важно, чтобы текст приводил читателя к встрече с ним. Мне интересны тексты такой силы, после которых бедный читатель выйдет из дома за хлебом, встретит этого чертового Деда Мороза и не сможет убежать – не от него, конечно, а от получившего новый опыт себя. Некоторые, я знаю, сходят с ума от таких потрясений, ну и что с того? Риск есть во всем, «дамоклова банановая кожура» разбросана повсюду – так что ж теперь, из дома не выходить? Нет уж, пусть.
– Можно сказать, что собиранием и изданием сборников коротких рассказов какую-то часть своего долга Небесной канцелярии ты уже отдала?
– Этот вопрос следует задать моему куратору из Небесной канцелярии. Что до меня, я пребываю в уверенности, что, по большому счету, никакого долга нет вовсе. Если уж моего слабенького человечьего умишка хватает, чтобы понимать: никто ничего мне не должен, было бы странно, если бы чиновники Небесной канцелярии ставили вопрос иначе.
