К миддл-литераторам относят часто В. Пелевина, Б. Акунина, Л. Улицкую, А. Геласимова, М. Веллера, Дм. Липскерова, Евг. Гришковца, Вл. Сорокина, Катю Метелицу, О. Зайончковского, Дм. Быкова, К. Букшу, В. Козлова, В. Спектра, А. Ревазова, А. Гарроса и А. Евдокимова, А. Остальцева, Э. Прыткину, А. Жвалевского и Е. Пастернак, С. Минаева...

Вопрос, которому посвящена эта статья: на каком основании критики должны объединять этих не во всем схожих авторов в одну когорту, пусть даже и номинально? Каковы могут быть критерии отбора?

Иначе говоря, наша задача — сформулировать здесь ряд четких признаков, позволяющих описать миддл-литературу как актуальное направление русской литературы. Уже давно назрела необходимость хотя бы вчерне обозначить правила, чтобы увидеть, как они соблюдаются или нарушаются на практике. И сделать это нужно по возможности конструктивно, то есть так, чтобы любой эксперт в области актуального искусства мог легко отличить произведение миддл-литературыот похожего или подделывающегося под него.

Горы в голове

В книге «Маркетинговые войны» («MarketingWarfare», 1986) Э. Райс и Дж. Траут уподобляют рыночное продвижение в условиях конкуренции — войне. «Лучшую книгу по маркетингу написал вовсе не профессор из Гарварда <…> — полагают они. — Мы думаем, что лучшая книга по маркетингу была написана отставным прусским генералом Карлом фон Клаузевицем. Вышла она в 1832 году и называлась «О войне». В ней Клаузевиц описывает стратегические принципы, определяющие успех любой войны»2.

Художественная литература — тоже один из воображаемых театров военных действий. Текстов много, а значит, они сражаются (конкурируют) друг с другом за сознание читателей. Конечно, авторы художественных произведений, в отличие от продавцов товаров, войны планируют далеко не всегда, но войны эти все равно идут. Просто потому, что современный человек не в состоянии прочесть и осмыслить все словесно-информационные потоки. Так что военная терминология тут действительно уместна.

Применительно к современной прозе можно сказать, что здесь идет война за разные высоты: гору Детектив, гору Ироничной Прозы, гору Нон-Фикшн, гору Фантастики и т. п. Какие-то горы уже неприступны навсегда: это пики классической литературы.

Количество «военных стратегий», которыми могут пользоваться писатели на территории какого-нибудь жанра, стиля, приема, тематического контекста, направления (а также любой другой литературной ниши), ограничено. Райс и Траут считают, что их, вообще говоря, всего четыре, не больше и не меньше. Если вы первый вторглись в ту или иную неосвоенную нишу, то вы будете обороняющимся лидером узнаваемости (1). Если вы второй, то судьба ваша — стать наступающим последователем, претендентом на лидерство (2). Всем остальным по списку светит стать либо ведущими фланговую войну (3), либо партизанами (4).

Примеры этих стратегий мы приведем ниже, а пока укажем, что главное для стратега — правильно выбрать линию поведения, то есть определить, насколько освоена конкурентами та или иная территория. Ведь бывает и так, что «на горе» ловить уже нечего.

«Гора, конечно, является высотой, на которой укрепился лидер. Если вы пойдете через гору, значит, начнете наступательную маркетинговую войну. Возможно, вам повезет и вы найдете долину или ущелье, через которые смогут прорваться ваши войска. Но битва будет тяжелой <…>, поскольку лидеры обычно обладают достаточными ресурсами для организации мощных контратак», — указывают Райс и Траут. То есть наличие обороняющегося лидера и наступающего противника — непременное условие в любой развитой товарной отрасли. Равно как в любом устоявшемся жанре, направлении, течении, стиле искусства. Ситуация двух конфликтующих игроков типически возникает через какое-то время на пространстве читательской души.

Само собой, схваткой двух тигров дело не ограничивается: «Обойдя гору, вы будете вести фланговую войну, — продолжают авторы «Маркетинговых войн». — <…> Однако для многих товарных категорий трудно похвастать обилием возможностей для фланговых атак. А если вы пройдете под горой, то поведете партизанскую войну. Вы хотите найти территорию, вполне безопасную, чтобы ее не нужно было оборонять. Или слишком маленькую, чтобы лидер не покусился»3.

Пожалуй, не будет лишним уточнить, что, в отличие от рынка товаров, умственная география литературных широт более обширна и, вообще говоря, растяжима. Фланговикаместь где развернуться: количество незанятых вершин велико. К тому же горы можно создавать, наращивать искусственно, переназывая, обновлять, заимствуя «строительный материал» у классиков и современников. И здесь мы вплотную подошли к произведениям актуальных писателей: чтобы оценить их, нужно понять, какую высоту, территорию в сознании читателей они сумели занять.

Теперь наконец настало время пояснить, в какой мере все это связано с приведенным выше списком возможных авторов, желающих завоевать в литературе Территорию Среднего Класса, Гору Миддл. А связь самая прямая.

Из приведенных выше рассуждений вытекает важнейший методологический принцип для актуального критика нашего времени: чтобы корректно типологизировать текущие художественные события, не стоит стараться составлять пространные списки писателей. Начинать всегда имеет смысл с указания лидирующей четверки. То есть если не выяснить, кто первым окопался на вершине Миддл, вряд ли получится определить, в какой мере, например, Гаррос с Евдокимовым, Ревазов или Минаев являются миддл-литераторами. Традицию всегда формируют первые.

Царь горы

Как направление русская миддл-литература заявила о себе в 1999 году. Этому сильно способствовал памятный финансовый кризис предыдущего года. Хронологически почти все авторы, о которых пойдет речь ниже, начали литературную деятельность еще в советские годы. Но именно после дефолта 1998-го предприниматели и офисные интеллектуалы (образцовая читательская аудитория миддл-литературы4) осознали, что ни старое, советское, ни новое, постперестроечное, лихое «братковское» мировоззрение никуда не годятся. Вместе с приостановкой действия ГКО стало очевидно, что на дворе другая эпоха, для которой нужны новые поведенческие шаблоны, которые, однако, трудно создать с ходу.

Самым явным и первым свидетельством появления миддл-литературы как художественного направления стал, несомненно, успех романа Виктора Пелевина «Generation “П”». В нем, как известно, события указанного кризиса получили оригинальную трактовку. Благодаря этому успеху произведения писателя, опубликованные раньше, сразу же обособились от привычного для них контекста социально-иронической фантастики. Именно после «Generation “П”» Пелевин стал известен самому широкому кругу офисных интеллектуалов. А мы скажем: был провозглашен читателями царем горы Миддл, специфического направления прозы для сознательного среднего класса, горы, никем в русской литературе доселе не занятой. Не случайно ведь первую страницу книги украшает ироническое посвящение: «Памяти среднего класса». Первый писатель, которого офисные интеллектуалы безоговорочно признали своим, первый, кто сплотил их.

Но что же, кроме быстроты отклика на текущие события, сделало Пелевина лидером направления? Ведь выбить его с позиции «царя горы» никому не удалось до сих пор, несмотря на его трехлетнее молчание (с 2000-го по 2003-й). Если вспомнить о военно-маркетинговой стратегии, то, по Клаузевицу и Трауту, лидер, занявший гору в сознании потребителя, должен возвести вокруг нее крепость, занять оборону и постоянно укреплять свою твердыню. Так вокруг чего же возвел крепостную стенуПелевин и какие ценности он охраняет там до сих пор?

Фактически Пелевин — первый, кто стал спокойно говорить о Советском Союзе и его наследии. Вспомните: начиная с перестройки и непосредственно до Дефолта-98 даже саму аббревиатуру «СССР» произносить было не принято, обязательно говорили «бывший Союз» или «эта страна» (потому что словосочетание «НАША страна» опять-таки означало «Советский Союз»). Сумрачное прошлое, несмотря на политические события, тяготело над одной шестой частью суши, не давало покоя.

Голос СССР стих, но эхо его звучало. Идеология умерла, но образ мыслей, язык суждений о мире и человеке, во многом остались теми же самыми, советскими. В начале 90-х альтернативой советским ценностям и языку выступили «закон» и феня новых русских, которые основывались на холодных принципах bellumomniacontraomnes и отпугивали большинство людей. И вот после 1998-го стало прямо-таки больно от столкновения с мыслью, что ни та, ни другая система ценностей для жизни более не пригодны. Необходимо было срочно искать новый ориентир. Вот тут-то и занял свое место Пелевин.

Моральность «совка» не противопоставляется в его прозе аморальности бандит­ской современности по методу бинарной оппозиции, где один полюс хороший, а другой плохой. Обе системы морали его категорически не устраивают. Вот как размышлял его герой: «Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно — стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии»5. И, в отличие от героя романа, автор чувствовал: идеал современных людей должен быть сложен из кирпичей другого обжига. Какого же?

Ответ лежит на поверхности: ориентиром должны стать нормальные буржуазные ценности, те самые, против которых восстали семьдесят с лишним лет тому большевики. Образцом для стремления Пелевин выбрал право на тихое индивидуальное счастье, свободу и покой, логично переходящий в пресловутое мещанство, филистерство, буржуазность с ее традиционным, немного скучным семейным уютом, тем, что можно обозначить как «благополучие». На него, невзирая на все известное несовершенство буржуазного мира, держит курс большинство положительных героев Пелевина.

Согласно логике повествования во всех его основных произведениях, наш современник вынужден выбирать между двумя картинами мира. Наряду с миром сознания («объектами индивидуального ума»), который традиционно вызывает у персонажей Пелевина положительные эмоции, он вынужден мириться с обманчивым и агрессивным миром материи и ощущений. Естественнонаучная природа, та самая, которую водрузили на алтарь большевики, оказывается хитроумной, сковывающей сознание системой контроля, своего рода «матрицей», если уместно воспользоваться здесь метафорой из известного фильма. Это не природа в ее живом, изначальном донаучно-непроясненном смысле, с которой встречаются руссоистский Эмиль, Робинзон Крузо, а позднее лирический герой Тютчева и Уолден. Это одномерная, грубая, всеподчиняющая сила. Она заявляет о своей объективности и нужности для человеческого общества, но на самом деле бесполезна, груба и хочет беспрекословного подчинения, вплоть до превращения человека в кадавра, зомби.

Мысль о том, что с агрессией этой сковывающей реальности нужно бороться, пронизывает все произведения писателя. Причем ограничивающая мощь материи прямо или косвенно ассоциируется у него либо с советской властью, либо с негласной властью криминальных авторитетов и олигархов в 90-е, а чаще с тем и с другим сразу. Советское и братковское начала образуют у него какой-то причудливый, наглый, но в то же время смешной и обаятельный синтез.

Дело в том, пишет Пелевин в эссе с характерным заголовком «Зомбификация», что коммунистические идеологи, создавая цивилизацию зомби, разбудили, подобно толкиеновским гномам, древний ужас коллективного бессознательного, справиться с которым не так-то просто. Поэтому, несмотря на то, что морок спал, реалии, слова, традиции советской эпохи продолжают пытаться управлять нами. И «эхо лексического Чернобыля первых лет советской власти» предстоит слушать еще долго. «Конечно, сов­ку придется потесниться, — как сказано в другом программном очерке, — но вся беда в том, что пока на его место приходит не homofaber, а темные уголовные пупки, которых можно принять за средний класс только после пятого стакана водки»6.

Вот и в «Generation “П”» очередной раз подчеркивается, что, несмотря на смерть кощея, останки его еще долго будут разлагаться. Новые русские «уголовные пупки» и есть результат этого разложения. Однако неверно представлять дело так, будто в его произведениях действуют только отрицательные персонажи. Сквозь недружелюбную советскую и постсоветскую реальность Пелевину удалось все же обнаружить маячащий образ истинного представителя среднего класса. Такого, каким он должен быть. Не просто человека, у которого чуть больше денег и который заботится о частной собственности. Такого, которому не все равно. В конце концов, неважно, как выглядит герой нашего времени, неважно, сколько у него денег, неважно, насколько уверенно он пользуется нормами этикета. Но если он не поступает опрометчиво, взвешивает «за» и «против», если он торопится медленно, не приемлет упрощенного, позитивистского толкования мира, значит он исполнился внутреннего аристократизма, который, при нужных условиях и обучении, обязательно трансформируется в аристократизм внешний.

Пелевин замечает и выделяет такого героя где угодно — среди цыплят в инкубаторе, среди красных командиров, среди жужжащих мух, среди пассажиров странного метафизического поезда. Все эти их облики суть личины, маски. Пределы агрессивного мира вокруг — фанера. И реальный окружающий, советско-бандитский чад можно просто не замечать, уйдя в реальность размышлений, погрузившись в самого себя. Не в абстрактное общественное «ЙА» (ибо старые социальные роли уже неестественны, а новые еще неестественны), а в причудливую траекторию «бабочки сознания».

Оставшееся от Страны Советов устройство — противоестественный лабиринт, из которого надо найти выход. Выход к подлинному себе (т.е. за пределы омертвевшей хитиновой социальной роли) есть греза и план правильного пелевинского поведения. Но что это означает — прийти к самому себе? Означает не слушать никого, а научиться принимать решения самостоятельно, разобраться в хитросплетениях жизни.

Человек Разбирающийся постепенно становится Человеком Разборчивым, Понимающим (Sapiens) и неминуемо вступает в конфликт с неразборчивым окружением, «оранусами». Это не конфликт художника и общества, когда один тонко чувствует, а остальные нет. Но это явный конфликт философа и общества, когда все чувствуют одинаково, но когда suumquique и sapientisat. Герои Пелевина все до одного философы. Но философии их контрастны, и приводят часто к разным последствиям. Одних, как Котовского или Татарского, как банкира Степу из «ДПП (nn)», философская стратегия приговаривает к вечному подкрашиванию фанерных стенок материального мира. Это потому, что они выбрали курс на зомбификацию.

Других, таких как Сарай № XII, Дима из «Жизни насекомых», Петр Пустота, За­творник и Шестипалый, уводит к бесконечности мечты. Такова диалектика и необходимость переходного периода. Не рубить сплеча, но ДУМАТЬ, ГРЕЗИТЬ, ПЛАНИРОВАТЬ. Планировать, чтобы потом изменить мир к лучшему. Притвориться, что занят рутинной работой, наладить связи, разведать ситуацию, говорить с растерянными и странными людьми вокруг, однако при этом стараться стать и остаться самим собой.

Ключевой конфликт романов Пелевина, намеченный еще в романе «Чапаев и Пустота», — это конфликт между достойной и недостойной цивилизацией, достойной и недостойной интерпретацией мира. Первая, представленная Чапаевым и его учениками Петькой и Анкой, ориентируется на честь, уважение и терпимость. Вторая, в которой правят бал Котовский, Фурманов, и в особенности Тимур Тимурович с его «гарротой», бюстом Аристотеля и во всех смыслах гайдаровским именем, — на обман, манипуляцию и подчинение силе.

Таким образом, Виктор Пелевин был первым в художественной литературе, кто констатировал главную проблему офисного интеллектуала (не только его, конечно, но в данном случае речь об этой категории читателей): надо снова обретать точку опоры в России. Но в конце 90-х казалось, что ответственные за это государство и религия с их неповторимыми русскими болячками — плохие помощники в этом обретении. И герой Пелевина констатирует: надеяться можно только на себя, а исправлять можно частную, светскую жизнь. Светский человек сомневается, грезит, выбирает и… раздувает, до предела наполняет мыслями эту свою частную жизнь. И это мучительное, почти картезианское сомнение, cogito, греза получает особый статус, образует первопорядковый мир.

Лобовая атака

Герой миддл-литературы — не растерявшийся в динамичном мире истерик, но рассудительный оптимист, старающийся любой ценой остаться в спокойном состоянии, и при всем при этом не потерять самоуважения и достоинства. Таким образом, миддл-литература — это не только литература о новом мире, но и о новом герое.

Такого героя обнаружил Борис Акунин в своей нашумевшей серии «Новый детектив», увидевшей свет в издательстве «Захаров». Эта серия детективных романов о сыщике Эрасте Петровиче Фандорине прогремела в 2000-м, как раз тогда, когда затаился в раздумьях Пелевин. Если автор «Чапаева и Пустоты» нащупал рефлектирующую интонацию миддл-литературы, первым соприкоснулся с реальностью новой прагматики, так сказать, явил широкому читателю великолепие «царства Я», то наступающему ему на пятки Акунину первым удалось создать сквозного убедительного героя, соответствующего ожиданиям офисных интеллектуалов. Позиционирующее качество его романов, его брендовое свойство в том, что он описывает человека, который служит, но самостоятелен (т. е. чиновник, но особых поручений), который не только бегает и стреляет, но еще и эмоционально переживает и думает («д-д-дедуктирует»). Проблемы такого героя близки и понятны рассудительному офисному сословию.

Илья Кормильцев однажды выразился довольно резко: «…Кончился этап Пелевина, идет этап Акунина, хотя первый — писатель, а второй — макулатура»7. Последние несколько лет показали: этап Пелевина вовсе не кончился. Скорее, перед нами продолжающаяся схватка, когда один наступает, а другой обороняется. Volens-nolensАкунин стал претендентом на лидерство, а если вспомнить о терминах Траута и Райса, стал последователем. Он стремительно ринулся в атаку, добившись небывалого ритма выхода в свет детективных романов одного за другим.

Последователь всегда претендует на ту же гору, что и лидер. Легко заметить (особенно в «Сказках для идиотов», «Кладбищенских историях» и «Ф. М.»), что Акунин во многом следует интонации Пелевина, отталкивается от его наработок. Но делает, что называется, ход конем, помещая героя с современными взглядами в царскую Россию. И тем самым провозглашает сегодняшние болевые точки вечными вопросами.

У Пелевина этого не было, его исторические персонажи всегда, так или иначе, соприкасаются с Советским Союзом. У Акунина такое соприкосновение случается только в пародийном «Зеркале Сен-Жермена» и, соответственно, в одной из «Сказок для идиотов», где новый русский браток и разорившийся предприниматель XIX века меняются местами во времени. Главный же герой Акунина Эраст Фандорин лишен возможности объясняться с Советским Союзом. Критиками неоднократно отмечалось, что подобный герой в XIX веке — ахронизм. Но и в ХХ ему тоже неуютно: слишком уж он рафинирован. Но при всем при этом он — не привычный интеллигент, он именно действующий интеллектуал8. Довольно странный русский конфуцианец, проповедник идеалов долга и человечности.

Источник: http://magazines.russ.ru/znamia/2006/8/cy11.html